Особая культурно-историческая область Северо-Западной Руси и России, иногда именуемая Озерным краем, сформировалась в эпоху последних крупных миграций на пространствах Европы. Специфика исторических процессов на рассматриваемой территории во многом определялась расселением на север славян и действием военно-торговых путей с Балтики в Византию и страны Халифата, в движении по которым самое деятельное участие принимали выходцы из Скандинавии. Поэтому вполне естественно, что внимание исследователей привлекают темы межэтнических контактов и взаимодействий в регионе. Не претендуя на всеобъемлющий охват данной проблематики, а тем более окончательное решение отдельных вопросов, целесообразно акцентировать внимание на методических подходах, от которых зависит интерпретация имеющихся материалов и стратегия дальнейших исследований.
Часто в исторических работах, где ставится задача проследить ход этнических процессов, субъектами взаимодействия выступают абстрактные этносы ('скандинавы', 'славяне', 'финно-угры' и т.п.). Эти общности скорее соответствуют широким лингвистическим единствам нежели реально выступавшим на арене истории конкретным социо-культурным группам, оставившим материальные следы своей деятельности. Попытки прямой проекции данных одних научных дисциплин на другие заводят исследования на путь бесконечного раскладывания пасьянса археологических материалов - как культур и памятников, так отдельных комплексов и категорий предметов - по 'этнической принадлежности'. Реалии эпохи варварства, а именно на этой стадии находились жители севера Европы во второй половине I тыс. н.э., иные.
Наиболее устойчивыми остаются кровно-родственные клановые отношения, лежащие в основе обычного права с его самым существенным для такого неспокойного времени элементом - кровной местью или альтернативной ему вирой-выкупом. Людям эпохи варварства наиболее важна была связь с конкретным персонифицированным коллективом, 'родом' в широком смысле, который давал кров и защиту не только непосредственным родственникам, но и значительному числу людей к нему тяготевшим. Среди них могли присутствовать иноплеменники: как рабы, так и свободные. Численное соотношение реальных родственников и домочадцев иногда складывалось далеко не в пользу первых. Уже в силу этих обстоятельств варварские общества полиэтничны, если рассматривать их с позиции чистой этно-исторической парадигмы. Картину истории осложняют противоречия, порой непримиримые, внутри широких лингвистических единств (например Норвегия - Дания, Норвегия - Швеция для 'скандинавов', Русь - Польша, Северная Русь - Южная Русь для 'славян' и т.д.), которые по нисходящей переплетались во вражду и дружбу отдельных групп кланов и личностей.
Перспективным для реконструкции исторической картины представляется разделение двух проблем: формирование населения как процесс установления и развития кровно-родственных связей (соответственно имущественно-правовых отношений) и распространение культурных традиций, их отторжение или восприятие, консервация или трансформация.
Казалось бы, тесно связанные процессы проникновения новых групп населения и культурных трансформаций можно легко проследить по данным археологических источников. Однако простая прямая интерполяция здесь невозможна, поскольку невозможно оценить соотношение культурного влияния групп носителей одних традиций на другие и их численность. Вероятно, археологические материалы, систематизированные определенным образом, позволяют решить следующие вопросы:
Время проникновения в регион культурных новаций
Последовательность и динамика их распространения на территории
Сопровождаются ли новые культурные импульсы переменами в системе расселения, возникновением памятников нового облика, ростом плотности освоения территории и процессом расширения зон освоения.
В случае получения аргументированных ответов, при сопоставлении с критически оцененными данными письменных источников, возможна реконструкция политической, т.е. событийной, а не сразу 'этнической' или 'социально-экономической' истории. Этот простой постулат упорно не принимается значительным числом исследователей. Им кажется что 'объективные данные' порождают 'объективное' знание об исторических процессах. Не учитывается, что сами процессы состоят из цепи событий, отразившихся в тех или иных археологизированных древностях. Вместо поисков и выявления следов существования и взаимоотношений реальных древних коллективов и, как ни странно звучит индивидуумов, рисуются широкими мазками картины 'ассимиляций', 'урбанизаций', 'классообразований' и т.д.
Предварив этими замечаниями дальнейшие рассуждения, попробуем проанализировать и интерпретировать археологические материалы накопленные к рубежу XX и XXI столетий.
* * *
Если говорить о четко прослеживаемых культурных новациях относящихся на рассматриваемой территории к раннему средневековью, то для всех исследователей несомненно, что начало этого периода ознаменовалось распространением могильников т.н. культуры псковских длинных курганов (далее КДК). Вопросы связанные с КДК, так или иначе, включают в контекст проблем расселения в северной части лесной зоны Восточной Европы славян. Действительно, как сам курганный обряд, так вещевой и керамический комплекс этих памятников, широко распространившихся в зонах сосновых боров от верхнего течения Западной Двины на юге до Северного Причудья на севере и от Юго-Западного Белозерья на востоке до Восточной Эстонии на западе, резко контрастирует с материалами раннего железного века на указанной территории. Наиболее обоснованной нижней датой КДК представляются V-VI вв., но остается вопросом, на всей ли территории одновременно распространяется традиция возведения курганных насыпей, за исключением Юго-Западного Белозерья, неизвестная в более ранюю эпоху. Характер появления на обширной территории насыпей КДК воспринимается как взрывообразный. Количество ее учтенных памятников не идет ни в какое сравнение с числом памятников раннего железного века, особенно в северных районах, что наталкивает на мысль о притоке значительных масс нового населения. Но так ли это на самом деле?
Следует учесть - поселений КДК открыто на порядок меньше чем погребальных памятников. Ряд селищ и городищ, подвергавшихся стационарным раскопкам, содержал материалы более раннего периода, что делает актуальным вопрос о культурной и демографической подоснове КДК. Памятники раннего железного века на территории Северо-Западной Руси остаются мало изученными, для некоторых районов они просто не известны, хотя это не говорит об их отсутствии. Лучше исследованы они в южной части ареала КДК и на его восточной окраине. В других зонах практически нет данных для культурной периодизации и абсолютной хронологии памятников на временном отрезке более чем в тысячелетие. В связи со сказанным выше, можно констатировать лишь факт определенной топографической и ландшафтной преемственности в местах расселения носителей традиций раннего железного века и носителей КДК, но она является важным свидетельством определенной преемственности в системе хозяйствования. Однако памятники раннего железного века известны и в совершенно иных ландшафтно-топографических условиях, а вопрос об их верхней хронологической границе и соотношении с другими памятниками остается открытым.
Любопытно, что погребальные комплексы с обоснованными ранними датами открыты на южной, западной и далекой северной окраинах ареала КДК. Из бассейна реки Луги происходит биметаллический кинжал (Турово) и комплекс воина-всадника (Доложское). Последний имеет параллели в восточнолитовских курганах (Таурапилс, Вижай, Засвирье). Эти находки, наряду с серией некоторых других предметов, демонстрируют связь распространения принципиально новой погребальной обрядности на северо-западе Руси с событиями эпохи Великого переселения народов. Такое предположение все больше утверждается среди исследователей и находит подтверждение в материалах сопредельных регионов.
Анализ топографии и структуры размещения могильников частично компенсирует лакуны в информации об обществе носителей КДК, порожденные крайней скудостью инвентаря в ее комплексах. Жесткая ландшафтная приуроченность насыпей КДК к сосновыми борами на легких песчаных почвах связывается многими исследователями с особым типом ведения хозяйства - подсечным земледелием. Оно, в свою очередь, требовало обширного запаса соответствующих лесных массивов. Не стоит сбрасывать со счетов, что и комплексное лесное хозяйство с большой ролью охоты, рыболовства, сборов и промыслов тоже нуждается в определенной территории обеспечивающей жизнь численно пропорционального ей коллектива. Исходя из этих косвенных сведений, анализа погребальной обрядности и размещения погребальных памятников КДК, можно реконструировать гипотетическую социо-демографическую структуру ее носителей.
Выделяется несколько территориальных единств ее носителей, более отчетливых на западе (Восточная Эстония, Восточное Причудье и бассейны рек Луги и Плюссы, Верхнее Подвинье и Себежское Поозерье) и менее отчетливых на востоке. Если говорить о социополитическом единстве носителей КДК, то оно, по всей вероятности, ограничивалось этими территориальными подразделениями. Внутри них прослежено еще два уровня территориальных объединений, низшее из которых может соответствовать большой патриархальной семье и кругу людей с ней связанному. Не разбирая комплекса причин можно констатировать относительную статичность общества носителей КДК, его неспособность к интеграционным процессам внутри и к экспансии во вне. Конечно не стоит занижать уровень его развития, но показательно, что оно не породило сколь-нибудь заметных